Отцу Леониду оставалось меньше четверти срока заключения из отмеренных ему по статье 58–10 УК четырех лет. За плечами у него уже был опыт арестов и освобождения из заключения, и потому он мог надеяться вновь увидеть семью, вновь найти себе и место для служения. Наверное, мог – если бы не война.
С первых же дней войны по прифронтовым областям прокатилась волна арестов потенциальных «пособников оккупантов» – людей, которых власти сочли неблагонадежными. Вглубь страны потянулись эшелоны вагонов, наполненных новыми заключенными – результат превентивной «зачистки территории» чекистами в тылу наших армий, быстро становившемся тылом немецких войск.
Конечные пункты следования заключенных обычно определялись еще в тюрьме и зависели от тяжести вменявшихся им преступлений, спектр которых определялся 14-ю пунктами статьи 58 и был весьма широк. По воспоминаниям очевидца, политических осужденных среди мужчин было примерно 3/4. Почти все они получили сроки 5, 8 или 10 лет заключения в лагерь по приговору Особого совещания при НКВД. Из них подавляющее большинство обвинялось в антисоветской или контрреволюционной агитации. Но были и «диверсанты», «террористы», «изменники Родины» и т.п.
На пути после Кирова Вятлаг был первым, но дальше были Пермь, уральские и сибирские лагеря – Норильск, Салехард, строительство БАМа; можно было попасть и дальше, до Колымы включительно. Вероятно, поэтому отец Леонид думал, что уж до Перми их довезут. На долгие годы эта невольная ошибка определила ошибочные представления о месте его упокоения.
Но на узловой станции Яр эшелон свернул влево, на ветку до станции Фосфоритная, а оттуда пошел по ведомственной 45-километровой Гайно-Кайской дороге, уходившей вглубь тайги. Эта однопутка была осью системы Вятлага, состоявшей тогда из 12 лагерных пунктов, построенных вдоль нее трудами первых поколений заключенных. В этих разбросанных по тайге обитаемых островках лагерей и подкомандировок пытались выжить около 20 тысяч заключенных обоего пола, в основном, конечно, мужчин.
Вятлаг осенью 1941 года
Перечитывая воспоминания бывшего заключенного, за полтора месяца до отца Леонида прибывшего, как и он, на 1-й, комендантский, лагпункт возле пос. Рудничный, мы можем увидеть почти тот же «церемониал» встречи этапа, который наблюдал и отец Леонид.
«Деревянная станционная будка, за ней большой покрытый травой плац. После вагона кружится голова от свежего лесного воздуха, шатает. Многие не могут идти, им помогают товарищи. Нас усаживают рядами на траве. По трем сторонам плаца – уже начинающий желтеть лиственный лес, в котором исчезает одноколейный рельсовый путь. Замыкается этот плац торцевой стороной лагпункта с великолепными высокими воротами, украшенными богатой резьбой по дереву и огромной, тоже резной, надписью по верху: ‟Добро пожаловать”. Позже мы узнали, что красивое оформление ворот – предмет заботы каждого начальника лагпункта, выискивающего для этой цели умельцев из заключенных.
Первый, или комендантский, лагерный пункт. Здесь производилась приемка, сортировка и распределение заключенных по лагерям. Сидим. Ждем. <…> Из проходной у ворот показывается группа военных, впереди двое – высокий и маленький. Высокий – это капитан Портянов, начальник первого лагпункта. Угрюмая личность, но в дальнейшем оказавшийся сравнительно неплохим человеком, точнее – не специально вредным. А другой – коротышка, чудовищно толстый, астматический еврей, с одним кубиком на петлицах. Младший лейтенант НКВД, начальник Вятлага, Ной Соломонович Левинсон. Отвисшая нижняя губа, надменное и глупое лицо, цедит слова. Иногда останавливаются около кого-нибудь, опрашивают: ‟Фамилия? Статья? Срок?” Слышим, как некоторым бытовикам говорит Левинсон: ‟Пойдете на свободу, в армию”. Попутно надо сказать, что в дальнейшем действительно были случаи досрочного освобождения бытовиков с легкими статьями, отправки их в армию – на убой, – но и это были единицы.
Зоной называлась территория лагерного пункта. Туда нас отвели после приемки этапа и расселили по баракам. Зона, примерно 80х200 метров, была огорожена тремя рядами колючей проволоки. Внутренний ряд был пониже человеческого роста, средний – метра полтора, наружный – метра два с половиной. Вышки для часовых стояли по углам зоны, и еще по две или три вышки – по длинным сторонам прямоугольника. Ход на вышки был устроен вне зоны. Ночью вокруг зоны патрулировали собаководы с овчарками. Во всю длину лагпункта шла бревенчатая дорога шириной около четырех метров. По ее сторонам были проложены тротуары из дощатых съемных щитов, уложенных над вонючими, кишевшими крысами сточными канавами. У входа в лагпункт располагались два больших служебных барака. В них помещались: кабинеты начальника и оперуполномоченного, УРЧ (учетно-распределительная часть), АХЧ (административно-хозяйственная часть), КВЧ (культурно-воспитательная часть), диспетчерская, комната нарядчиков. Дальше шли жилые бараки. В конце зоны стояла кухня с раздаточной, баня с прожаркой, склад и санчасть, состоящая из кабинета врача и стационара на несколько коек. Сзади бараков стояли длинные многоместные уборные. Существовало, кстати, правило – как ходить в уборную ночью: летом это разрешалось только в нижнем белье, зимой обязательно в верхней одежде. Дело, конечно, было не в заботе о заключенных, а просто, чтобы часовой на вышке мог лучше различить человека. Если выйти в неположенном по сезону виде, то часовой мог и выстрелить. Так бывало.
Все постройки были бревенчатыми, под драночными крышами. Каждый барак, да и вообще каждое строение в зоне, имели только один вход. Все постройки были соединены деревянными мостками.
На территории зоны всегда стояла густая вонь от сточных канав, куда все норовили мочиться ночью, чтобы не тащиться до уборной, да и от самих уборных, очень редко очищавшихся. Впрочем, в зоне всегда было чисто подметено, возле бараков – клумбочки резеды, которую высаживали на всех лагпунктах. <...>
Наружная дверь барака вела в тамбур, из которого был ход в жилое помещение. Посреди барака стоял длинный стол со скамьями по сторонам, а вдоль стен в два ряда ‟вагонки” – разборные двухэтажные четырехместные нары стандартного для всего СССР образца, грязные и кишевшие клопами. Ближе к дверям помещалась большая кирпичная печь. <...> Воздух в бараках всегда был спертый, воняло грязными портянками, прожаренной одеждой, самосадом. Но вонь эта была, в сущности, мелочью, и привыкнуть к ней оказалось легко.
Выдали нам матрасные мешки из плотной черной ткани, и при этом завели на каждого учетную карточку, куда записывались получаемые лагерные вещи. Показали нам, где свалена стружка для набивки матрасов, и стали мы устраиваться. Постельного белья и подушек в лагере не полагалось, при удаче можно было получить на складе изношенное байковое одеяло, но обычно каждый укрывался своим ватным бушлатом, и спали мы, почти или вовсе не раздеваясь. И к этому тоже нетрудно было привыкнуть, тем более после тюрьмы. И клопы не очень мешали спать, может, потому, что воспринимались как норма. <...>
Самое главное – хлеб. Пайка выдавалась с вечера на следующий день. Минимальная норма была, сколько помню, 450 грамм, и ее получали дневальные, инвалиды и другие не работающие в зоне заключенные, кажется, также и больные в стационаре. На тяжелых работах эта норма доходила до 900 грамм. Хлеб всегда был плохой, водянистый до такого предела, что добавить еще каплю – и его уже нельзя выпекать.
Мука была с всевозможными примесями – овес, ячмень, а то и гречневую муку добавляли, тогда хлеб получался голубым. Но во всех случаях был он малопитательным. Горячая пища полагалась трижды в день, и была она исключительно крупяной или мучной. Крупа шла самых дешевых сортов, мусорного качества. Заправлялась пища, еле заметно, растительным маслом, притом не всегда. Эту примесь мы определяли по запаху, так как масло – подсолнечное или хлопковое – прибывало в лагерь в цистернах, плохо отмытых от нефтепродуктов. Изредка добавлялись в баланду подгнившие соленые помидоры, капуста. Иногда давали вареный турнепс. Рыба или мясо бывали редким исключением. Вкус пищи всегда был скверным, но это совершенно не играло роли. Еда ценилась только по густоте и количеству.<...>
В первые же часы многие из новоприбывших были обворованы. Жулье, всегда точно учитывающее обстановку, воспользовалось их растерянностью. Потом выяснилось, что есть склад личных вещей, и туда можно сдать на хранение одежду и продукты. <…>
Осенью 1941 года в лагере было много латышей, эстонцев и литовцев. В основном интеллигенция: чиновники, учителя, пасторы, люди различных свободных профессий – адвокаты, актеры, художники. Народ крупный, здоровый. Всех их отправили на лесоповал, и первую лагерную зиму пережили из них только единицы. Люди, жившие до лагеря сытно и комфортабельно, упитанные здоровяки – а такими прибалтийцы и были в большинстве – не выдерживали лагерных условий, к которым гораздо легче приспосабливались иные хилые и болезненные заключенные из городской бедноты».
Будущее человека, у которого в спецуказаниях предварительного следствия обозначено: «священник», было предопределено
С 1-го комендантского ОЛП узник уходил в лагерный пункт, во многом определяемый всесильной лагерной властью нарядчика, который мог угробить или выручить заключенного. Но лагерное будущее человека, у которого в спецуказаниях предварительного следствия обозначено: «священник», было предопределено. И потому из Комендантского лагпункта отца Леонида отправили на ОЛП-12, на станцию Има – тогда «передний край» вятлаговского лесоповала. В преддверии зимы это направление вполне оправданно называли «зеленый расстрел».
Служение Церкви Христовой от юности было выбором отца Леонида, рано осознавшего, что для него это единственный истинный путь в жизни, и теперь начинавшего свой последний, итоговый крестный этап.
Родился Леонид Виноградов 3 августа 1898 года, в совсем другую эпоху, в городе Костроме, в семье мещанина Александра Ивановича Виноградова (1862–06.09.1907) и Елизаветы Ивановны Маянской (1866–16.04.1902), дочери купца, потомственного почетного гражданина Ивана Ивановича Маянского.
Дед Елизаветы, Иван Васильевич Маянский, выходец из низших слоев духовенства, стал купцом в 1838-м году, когда вступлением в 3 гильдию началась его купеческая карьера. В 1852-м году он был награжден «золотою медалью на Аннинской ленте для ношения на шее – за значительные пожертвования в пользу Крестовоздвиженской церкви» в городе Костроме, а годом раньше – орденом Святой Анны 3 степени за возведение его иждивением каменной церкви в с. Прискоково, откуда он был родом, и снабжение ее утварью и ризницей. Он, как человек глубоко верующий и памятующий о своем духовном происхождении, щедро опекал и поддерживал Крестовоздвиженскую церковь, где построил еще и богадельню. Поэтому мама о. Леонида была очень верующей. Сестра её Дарья была монахиней. К сожалению, память этих благотворительных трудов стерта с лица костромской земли: на месте разрушенной Крестовоздвиженской церкви и кладбища, на котором покоился прах Ивана Васильевича Маянского, ныне расположена поликлиника и жилые дома
Отдаленные предки отца Леонида были крепостными крестьянами костромской помещицы Анны Ивановны Кобылиной. Прадед его Никанор Семенович Виноградов значится мещанином: «Отпущен от госпожи Анны Кобылиной, приписан с двухлетнею льготою в 1834 году».
Дед его Иван Никанорович – купец 2 гильдии. Отец Александр Иванович торговал «овсом в зерне», «хлебным товаром по мелочам». Проживала семья Виноградовых в Костроме, на ул. Марьинской (совр. Шаговая), дом 36. В этом доме 3 августа 1898 года у него родился сын Леонид, будущий исповедник Христовой веры, седьмым по счету ребенком.
Родители сщмч. Леонида Александр Иванович и Елизавета Ивановна Виноградов Родители сщмч. Леонида Александр Иванович и Елизавета Ивановна Виноградов В семье было 10 детей, причем одна двойня, двое умерло в младенчестве, прожив всего несколько месяцев. Частые роды подорвали здоровье матери, и 16 апреля 1902 года, после рождения дочери Елены, Елисавета Ивановна скончалась «от воспаления в животе после родов».
Пережив жену на 5 лет, в 1907-м году скончался от чахотки Александр Иванович. Трех старших его сыновей (Николая, Александра и Леонида) и дочь Серафиму взяла на воспитание Анна Ивановна Виноградова, бабушка по отцовской линии. Дочерей Виноградовых Анну, Марию, Валентину и Елену приняла сестра матери, Надежда Ивановна Маянская. Но 5-летняя Елена умерла от дифтерии в том же 1907-м году.
Через год после смерти отца, в 1908-м году, умерла и бабушка. 19-летний Николай и 16-летний Александр к этому времени стали самостоятельными. А Серафиме и Леониду пришлось переехать к Надежде Ивановне, являвшейся также крестной Леонида, притом категорически не разделявшей его духовных устремлений. Купеческая дочь, она имела свою шляпную мастерскую. Желая помочь Леониду освоить какую-нибудь доходную профессию, она намеревалась отдать мальчика в обучение к знакомому купцу. Но Леонид решительно отказался. В 1909-м году он успешно окончил курс учения в Костромском 6-м приходском училище Костромской губернии.
Дом, в котором проживала семья Виноградовых в Костроме по ул. Шагова (Марьинская), 36. Здесь родился будущий исповедник веры Леонид Виноградов Дом, в котором проживала семья Виноградовых в Костроме по ул. Шагова (Марьинская), 36. Здесь родился будущий исповедник веры Леонид Виноградов
Главный выбор
В 1916-м году Леонид решил вступить на путь служения Православной Церкви. Но поскольку он не имел духовного образования, ему пришлось сдавать специальный экзамен, в результате которого появилась одна из ранних характеристик будущего священника, разделившего после 1917 года трагическую судьбу русского духовенства. В рапорте члена экзаменационной комиссии протодиакона Успенского кафедрального собора Василия Померанцева (секретаря Епархиальной канцелярии.) епископу Кинешемскому Севастиану от 19 октября 1916 года по итогам двукратного экзамена было написано:
«Знание церковного Устава обнаружил. С богослужебными книгами имеет знакомство порядочное. Поет песнопения церковные осмогласные довольно порядочно. Нотного пения не изучал, вследствие неблагоприятных условий жизни у тетки, но обещал изучить в последующее время. Во всем разговоре с ним проглядывается редкая религиозная его настроенность и сильнейшее желание послужить Святой Церкви в качестве клирика».
С 4 октября 1916 года мещанин Леонид Александрович Виноградов определен епископом Севастианом на и.д. псаломщика Преполовенской церкви села Филипцево Костромского уезда.
6 октября 1916 года он впервые прислуживал на крестинах. Но уже 24 ноября того же года Леонид получил вызов на отбывание воинской повинности в числе молодых людей, родившихся в 1898-м году. 20 февраля 1917 года он значился уволенным из штата церкви.
Ипатьевский монастырь, г. Кострома Ипатьевский монастырь, г. Кострома
Война сдвинула сроки призыва: исполнению воинской повинности юноша был обязан только в 1919-м году. А 11 ноября 1918 года, примерно через год после мобилизации Леонида, военные действия были прекращены Компьенским перемирием. И неизвестно, что происходило в этот период с досрочно мобилизованными молодыми людьми. Нет сведений о том, был ли вообще на войне Леонид. Известно, что еще до окончания войны, 6 июня 1918 года, он был принят послушником в Костромской Ипатьевский монастырь. 17 октября того же года Леонид подал прошение на имя временно управлявшего Костромской епархией преосвященного Филарета (Никольского) о принятии его в число братии. Наместник монастыря представил одобрительный отзыв о послушнике, который «по своим нравственным и религиозным качествам заслуживает просимое».
Но обстоятельства сложились так, что через год жизненные планы Леонида в корне изменились: он оставил монастырь. 5 сентября 1919 года он подал прошение о назначении псаломщиком при Благовещенской церкви с. Пушкино церкви Костромского уезда. 22 сентября 1919 года Леонид Александрович Виноградов был зачислен на это место и вступил в брак. Его женой стала Клавдия Николаевна Фокина, внучка священника Николая Щукина, окончившая Костромское епархиальное училище и работавшая тогда учительницей. Она принесла в его жизнь тепло самоотверженной любви, которой Леонид был лишен с детства и которая до конца дней поддерживала и берегла его.
Клавдия Николаевна Фокина Клавдия Николаевна Фокина В 1920-м году Леонид Александрович был рукоположен в сан диакона в г. Костроме архиепископом Кинешемским Севастианом (Вести), управляющим Костромской епархией, к Вознесенскому храму села Вознесения (ныне Вохма) Сусанинского района Костромской губернии.
Отец Леонид прослужил здесь три года, ставшие первыми ступенями его крестного пути. С марта 1923 г. о. Леонид стал служить диаконом в с. Никола Эз. Его благонравное поведение и усердное исполнение своих обязанностей снискало особенную любовь и расположение прихожан. Но оно же вызвало неприязнь обновленческого священника Алексея Потехина, который служил в с. Никола Эз и занимал одновременно пост уполномоченного ВЦУ по Кинешемскому уезду. Несомненно, при неизбежных личных контактах обновленец убедился в непреклонной приверженности диакона каноническим установлениям Православной Церкви, категорическом неприятии их «усовершенствований в духе времени».
Александр Потехин сумел совершенно «убрать» православного диакона из клириков. 10 июля 1923 года отец Леонид был уволен с запрещением священнослужения. Но прихожане на общеприходском собрании решили добиваться не оправдания отца Леонида, а совершения кардинальных перемен. Они написали прошение Патриарху Тихону, в котором они просили благословить и рукоположить в священники Леонида Виноградова взамен уклонившегося от Православия священника Алексея Потехина.
Отец Леонид также приехал в Москву к Святейшему за советом и благословением: что делать в таких тяжелых обстоятельствах. По решению Патриарха Тихона 31 июля 1923 года в московском Донском монастыре, где Святейший находился под домашним арестом, диакон был приведен к присяге, а также исповедан иеромонахом Донского монастыря Арсением перед принятием священнического сана.
На крестном пути
По постановлению Патриарха Тихона 2 августа 1923 года, на память св. Пророка Илии, в храме Святого Василия Кесарийского, что в Тверской Ямской слободе города Москвы, епископом Верейским Иларионом (Троицким), управляющим Московской епархией, диакон Леонид Виноградов был рукоположен в сан пресвитера. И определен он был в прежний приход, к Никольской церкви села Никола Эз Костромской епархии.
Неудачная попытка устранения отца Леонида уполномоченным ВЦУ Алексеем Потехиным остаться ему неизвестной или забытой быть не могла. И, по-видимому, уже через год отец Леонид был впервые арестован.
В 1925-м г., по освобождении после первого ареста, отец Леонид был переведен священником в с. Панино Костромской области, где вскоре арестован второй раз.
После освобождения отец Леонид служил в церкви с. Плоскинино Красносельского уезда Костромской губернии. Здесь дом священника был подожжен, он вынес всех детей на руках, обгорев сам. После пожара его семья вновь жила в церковной сторожке.
Затем отец Леонид был переведен в с. Юрьевское, где получил квартиру, но местный активист выселил семью священника. Батюшка снова был вынужден вернуться в церковную сторожку с. Плоскинино. А после этого он был направлен в село Сокольское Лухского района Ивановской промышленной области, где служил в церкви Рождества Христова. Отца Леонида неоднократно вызывали в местные органы НКВД, предлагая отказаться от Бога и священнического сана, но он неизменно отвечал: «Служу Богу моему, дондеже есмь!»
23 марта 1934 года за примерные и усердные труды на пользу Святой Православной Церкви священник Леонид был удостоен архипастырского благословения, подписанного митрополитом Горьковским Сергием (Страгородским).
В ноябре 1934 году местный исполком постановил снести церковь, где служил отец Леонид, и уничтожить обширное кладбище вокруг храма, устроив на этом месте парк для прогулок и увеселений. Прихожане возражали, приходили с делегациями в райисполком.
Протесты верующих привели лишь к тому, что отца Леонида, старосту храма Александру Алексеевну Косулину и члена церковноприходского совета Хионию Сафонову заключили в Кинешемскую тюрьму. В это время в семье отца Леонида было четверо детей: сыновья Агафангел и Рафаил, дочери Ермиония и Нина.
Судили арестованных «церковников» закрытым судом 3 дня. 9 января 1935 года Сокольский районный суд приговорил отца Леонида к семи годам заключения, женщин – к четырем годам. Летом 1936 года матушка Клавдия ездила в Москву и добилась приёма у Молотова, после чего дело было отправлено на пересмотр.
В ночь под Рождество Христово троих заключенных погнали пешком из г. Кинешма в село Сокольское – 64 км. В Рождественский сочельник и в канун Рождества после всенощной жена и дети оставались в церкви и молились до самой обедни. 27 января 1937 года состоялся повторный суд, в результате которого за «участие в массовых беспорядках» заключенных приговорили к 1 году лишения свободы. Но так как они отсидели уже больше, их сразу же и отпустили.
Освободившись, отец Леонид служил в селе Воронцово Пучежского района. Здесь 17 сентября 1938 года состоялся его последний арест. 21 марта 1939 года священник был приговорен Ивановским областным судом по знаменитой статье 58–10, часть 1 к четырем годам лишения свободы, с поражением в избирательных правах на 5 лет. Заключение отбывал в ИТЛ Никола-Ёлнать Юрьевецкого района Ивановской области. В 1940-м году дети добились свидания с отцом в лагере. Это была их последняя встреча.
Из ИТЛ Николо-Ёлнать отец Леонид 20 октября 1941 года прибывает в Вятлаг, и после очень недолгого периода работ в лесозаготовительном отряде попадает в категорию «неработающей слабосилки», а потом отправляется умирать на 4-й больничный лагпункт.
Ни выжить, ни подать весточку о месте своего пребывания у него и многих других шансов не было. В связи с войной лагерное начальство ужесточило изоляцию заключенных – отменило переписки и свидания, трансляции радио и получение газет. Были отменены освобождения отбывших лагерный срок, удлинен рабочий день и увеличены нормы выработки для голодных, полураздетых людей. А в недалеком будущем их ждал необычайный мороз и полный голод первой военной зимы. Вятлаг зимой 1941/1942 годов практически перестал получать провиант, несмотря на отчаянные просьбы руководства лагеря к вышестоящему начальству.
Накануне этой страшной зимы, которую не пережила почти половина заключенных, 12 ноября 1941 года, милосердный Господь принял душу отца Леонида. Символично, что жена, поддерживавшая его на всем нелегком жизненном пути, скончалась через два дня после его смерти – 14 ноября 1941 года (в д. Власово Костромской обл.). В архивной справке написано, что священник умер «от непроходимости кишечника» в лазарете 4-го лагпункта. Какая непроходимость при отсутствии пищи? Вероятно, диагноз маскирует реальность – голодную смерть вконец истощенного человека.
Что такое смерть от голода в Вятлаге осенью 1941 года? И это мы можем увидеть глазами очевидца, читая воспоминания:
«С октября 1941 года питание в лагере, сносное в начале осени, резко ухудшилось. Постепенно отменили все добавки, баланда стала как вода, хлеб – как сырая глина. В начале ноября ударили сильнейшие морозы, а с ними началась и массовая смертность зеков от голода, которая длилась ноябрь-декабрь 1941 и январь-февраль 1942 года. Мы всегда точно знали, сколько людей умерло за истекшие сутки. На нашем лагпункте это количество колебалось от 8 до 12 человек. Лагпункт насчитывал тогда около 800 человек, стало быть, умирало не менее 1% в сутки. Большой голод продолжался около 4 месяцев. Выходит, что вымер весь лагерь? Да, так оно и было. И вместе с тем число лагерников оставалось на прежнем уровне, а возможно, и росло, так как почти ежедневно приходили новые этапы. Война войной, а репрессии репрессиями. Заключенные, работавшие на расчистке путей, рассказывали, что теперь приходили только товарные составы, из них высаживали людей, а конвоиры вышвыривали из вагонов закоченевшие трупы.
Голодной смерти часто предшествовал понос. У зеков считалось: если понос зеленый, то еще можно спастись, а если черный, то конец, уже ничего не поможет. Да и помощи все равно ждать было неоткуда. Посылки стали поступать только в конце войны. Лагерная больница была бессильна против голода, так как больничный паек был гораздо ниже минимального рабочего. Врачи имели строгий приказ: голодные смерти записывать в истории болезни как результат воспаления легких. Признаком опасной близости к концу была у зеков ‟задница кошельком”. Когда потеряны подкожные жиры, то ягодицы обвисают.
Изголодавшийся человек часто терял всякое соображение. Был такой случай: хлебную норму на мастерские мы получали вечером. Бригадиру в хлеборезке отсчитывали по списку хлебные пайки с прикрепленными деревянными щепками довесками. Пайки складывались в большой ящик с ручками, который несли четыре человека. В тот вечер я был одним из них. А еще четверо ребят поздоровее шли с нами по сторонам, для охраны. В темных сенях барака притаился полусумасшедший доходяга, и когда мы проходили – схватил из ящика пайку и тут же вцепился в нее зубами. Попытка эта была заведомым самоубийством. Наша охрана тут же хлеб отняла, похватала сложенные в сенях поленья и принялась беспощадно избивать доходягу, открыв дверь в барак для света. Я никогда не думал, что человек от ударов по ребрам может звенеть, как пустой деревянный бочонок. Потом оттащили его в барак, где он ночью умер. Никакого внимания этому случаю никто не уделил, вроде его и не было. <…> Трупы вывозились из зоны рано утром, до развода, расконвоированной похоронной командой. Иногда на запряженных лошадью санях, а иногда могильщикам приходилось самим тащить сани с трупами.<...> Могильщики не голодали, так как получали двойное питание. Но все они были постоянно в глубокой депрессии, почти не разговаривали ни с кем, и между собой – тоже».
Невдалеке от поселка Полевой-2 Верхнекамского района Кировской области есть возвышенность, именуемая в народе «Марьиной горкой» в память замечательного врача, лечившей и зеков, и жителей в вятлаговской больнице. Грустная память о враче вполне соответствует лагерной традиции: имя ее оказалось увековечено в названии огромного кладбища, где разбросанные по лесу столбики с нечитаемыми от времени табличками напоминают, что здесь упокоились тысячи людей, которых не могла спасти лагерная медицина, бессильная перед машиной уничтожения.
Дочери отца Леонида, несмотря на все гонения и лишения, выросшие в глубокой вере, пронесли эту веру до конца своих дней. У внучки сохранился крест, который носил священник. Полвека прошло в терпении и надежде. 3 июня 1992 года Прокуратурой Ивановской области была выдана справка о реабилитации Виноградова Леонида Александровича.
Прошло еще 9 лет, и 20 августа 2000 года по представлению Ивановской епархии отец Леонид был канонизирован Архиерейским Собором Русской Православной Церкви. А спустя еще почти два десятилетия Господь открыл место его погребения. В июле 2019 года архив УФСИН по Кировской области официально сообщил, что он захоронен в могиле Е-4 на кладбище 4 лагерного пункта Вятлага. Эта земля приняла в себя тела многих пострадавших за веру в годину гонений. Возможно, Господь откроет со временем их имена.
Фото сщмч Леонида Виноградова из лагерного дела Фото сщмч Леонида Виноградова из лагерного дела 7 августа 2019 года группа прихожан Покровского храма г. Кирс и Никольского храма пос. Рудничный Верхнекамского района Кировской области на поле памяти, бывшем лагерном кладбище Сангородка, установила поклонный крест в память священномученика Леонида. Они долго искали места погребений – всё заросло кипреем, шиповником, лесом, под ногами хлюпает вода. Наконец найдено лагерное кладбище, столбики с плохо читаемыми номерами могил. Началось приготовление площадки, вырубка кустов, окашивание травы, выкопана яма под основание креста. Трудно поддавалась плотная глинистая почва. И вот, наконец, крест воздвигнут. Координаты его – 59,76597 = 59º45ˊ57˝,49 СШ и 52,17264 = 52º10ˊ21˝,50 ВД
Для лагерных могильщиков, вероятно, было совсем обычным делом закопать очередную жертву Вятлага. Они не могли и подумать, что их руками Господь вложил в вятскую землю мощи святого, и теперь эта многострадальная земля освятилась – подобно антиминсу, в который вкладывается частица мощей. Церковь обретает ныне еще одно место молитвы святым.
Священномученик Леонид, моли Бога о нас!
При подготовке материала использованы воспоминания внучки священномученика Леонида – Елены Науменко, изложенные ей в презентации 2012 г.
Игнатий Петров
17 октября 2019 г.
Портал Православие.ру
